шею.
Тот снова тихо заржал и положил Антону голову на плечо.
— Мишка, Мишка, — повторял Антон и гладил коня, не мог глаз от него оторвать.
Конь все ржал ответно, теплыми губами тронул Корнева за ухо, словно поцеловал.
— Товарищ старший лейтенант, — дрогнувшим голосом произнес сержант, — товарищ старший лейтенант, это же Мишка из нашего колхоза. Я его сам вырастил, работал на нем. Он меня знает, сам от меня не отойдет, глядите!
Антон разнял руки, шагнул в сторону: конь тут же заржал тревожно и двинулся за ним.
— Ровно человек понимает, — обронил кто-то.
Сержант снова обнял коня за шею.
— Человек еще того не поймет, чего конь понимать может, — проговорил он. — Когда запрягать?
— Постой, надо же как положено, — вступил в разговор стоящий у коновязи боец. — Кому какой конь дан. Разрешено, значит.
Антон быстро обернулся.
— Разрешено? — переспросил тихо, но отчетливо. — Это кому же разрешено моего Мишку…
Вмешался молодой лейтенант.
— Веди, веди своего Мишку, — махнул он рукой. И так это прозвучало по-человечески тепло, что Антон сразу просветлел лицом.
— Спасибо, товарищ лейтенант, — произнес он, и голос его снова дрогнул. — Кому же, как не мне, Мишка достанется. Верно я говорю? Пойдем, Мишка, к новой работе привыкать.
Так они и пошли.
Вскоре на этом участке фронта был дан приказ задержать наступление противника.
Батарея знаменитых сорокапяток двигалась на восток медленно, с боями, то и дело прикрывала пехоту, давая ей время укрепиться на новых позициях. В болотах вязло орудие, проваливались кони, в нехоженых лесных завалах все чаще прорубали проходы. Обессиленные люди руками толкали колеса пушки, помогали лошадям и, отстреливаясь, шли дальше.
Показалось шоссе. Большая колонна грузовых автомобилей. Открыли огонь, многих подожгли.
Был убит командир, и ездовой взял команду на себя: остальные, все раненные, еле держались на ногах. Но шли, поворачивали пушку, отстреливались последними снарядами. Сержант был и заряжающим, и наводчиком. И опять шли дальше.
На седьмой день завалилась на бок одна из лошадей, раненная в шею, и не смогла подняться.
— Пушку не покинем, — сказал сержант тихо, может, потому, что голоса тоже не хватало.
Солдаты и вовсе ничего не ответили, молча, не сговариваясь, оттащили убитую лошадь в сторону, так же быстро переделали сбрую на одного коня.
Мишка стоял, понурив голову, тяжело поводя боками. Покормить его днем времени не было. Снарядный ящик бросили, оставшиеся боеприпасы разложили по пустым вещевым мешкам.
Сержант подошел к коню, крепко обнял его за шею.
— Мишка, — сказал затаенно, — выручай, брат.
Конь грудью налег на шлею. Падающие люди удерживались за колеса и все-таки толкали их, помогали коню, с тоской замечая, что и его пошатывает. Но он шел, и люди тоже шли…
Ночью Мишка успевал немного подкормиться травой и ветками. Людям на свою еду времени тратить не приходилось — есть-то нечего. На двенадцатый день они вышли к месту, где уже можно было остановиться, отдохнуть в безопасности. Орудие было спасено. Люди и конь — тоже.
Дивизия, в которой они воевали, за боевые заслуги получила почетное звание «Гвардейская стрелковая дивизия». И Мишку теперь не называли иначе, как ласково: «Гвардии Мишка».
Прошло время.
В том же орудийном расчете сержант с верным конем двигался уже на запад, вслед за отступающими немецкими войсками. Враг озверело огрызался, каждая небольшая победа давалась нелегко. Опять выбывали из строя и кони, и ездовые. На их места становились другие. Но все ближе граница, за которой кончалась наша земля и начиналась вражеская.
На трудной военной дороге бывают не только наступления или отступления, но и краткие остановки на отдых. Тогда сержант, не жалея сил, прежде всего выкапывал для Мишки глубокое надежное укрытие — на случай обстрела.
Так было и на этот раз. Мишка спокойно стоял возле Антона и, казалось, понимающими глазами смотрел: достаточно ли все надежно. Вдруг выстрел…
Солдаты расчета вышли из землянок, вырытых в косогоре: пока тихо — погреться на солнышке, и замолчали. Вдоль землянок медленно шел сержант, а за ним, с трудом, — Мишка.
Конь судорожно вздрагивал, в боку виднелось темное пятнышко, с которого стекала струйка крови. На груди, животе, ногах обозначились узловатые пульсирующие вены. Сильное, выносливое животное старалось преодолеть смертельный недуг. Но все было напрасно. Ноги коня, не знающие усталости (хорошая лошадь даже спит всегда стоя), с трудом удерживали крупное тело и предательски отказывались служить ему: они немели и подгибались.
Мишка бессознательно чувствовал: сейчас самое главное, превозмогая боль, устоять на ногах, не лечь, потому что встать обратно сил уже не будет. От напряжения белки глаз налились кровью и все окружающее доходило до него в каком-то розовом тумане. Он продолжал стоять. Судороги все чаще проходили волнами по его телу. Приближался конец.
Солдаты, много повидавшие всяких смертей, угрюмо молчали, стараясь не встречаться взглядом с сержантом, который повторял одну фразу:
— Как же так, я обещал своим селянам вернуться после победы с конем?
Мишка, словно понял сказанное, тяжело всхрапнул, положил, голову на плечо хозяина. Сзади шел полковой фельдшер.
— Что? — спросил один солдат.
— Пуля с передовой, — ответил тот. — Никакой надежды. Зря мучить… — недоговорил и отвернулся.
Корнев молча смотрел в землю.
Конь со всхлипом вздохнул и осторожно переступил ногами: струйка побежала быстрее.
Один из солдат встал и взял сержанта за руку.
— Иди, — предложил он. — Уйди, мы сами. Иди.
Корнев поднял голову, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, быстро ушел.
Мишка попробовал двинуться, не смог и тихо-тихо жалобно заржал. Сержант не оглянулся. Раздался глухой выстрел.
В наступившей тишине кто-то отчетливо произнес:
— Мы им эту пулю припомним…
Алтайская белка
В пятидесятые годы из боров Алтая завезли и выпустили в наших местах белку-телеутку. Новоселы крупнее европейской белки, и мех лучше. Они хорошо прижились и размножились по берегам Волги.
Белки не боятся людей. Около дачных домиков их подкармливают орехами, семечками, сухой корочкой хлеба.
Понаблюдаем за ними.
…Из скворечника, приспособленного под домик, высунулся рыжеватый зверек с плутоватой заостренной мордочкой и блестящими темными глазами. С пушистым хвостом. Осмотрелся. Не заметив никакой опасности, проворно, головой вниз, сбегает по дереву на землю и направляется к оборудованной около дач кормушке. Слышно громкое недовольное цоканье. Белка сердится: кормушка опять оказалась пустой. Ребята проспали и позабыли положить сюда любимое ее лакомство — орешки.
Но делать нечего: сердись не сердись на ребят-засонь, а завтрак должен быть. И белка, еще раз отрывисто цокнув, поспешает через забор, через дорогу и дальше по поваленному буреломом стволу сосны в глубь леса. Путь выбирает осторожно,
